«Я ВЕРЕН БОГУ ОДИНОКУ…» (К ВОПРОСУ О СВОЕОБРАЗИИ СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ПОЭЗИИ)
Надежда Михайловна Оглоблина, Амурская епархия, г. Комсомольск-на-Амуре
Аннотация: В статье рассматривается проблема специфики литературного явления, именуемого православной поэзией; обосновывается актуальность ее исследования, определяются пути ее анализа на примере лирики последнего по времени Лауреата Государственной премии СССР в области литературы, поэта Бориса Чичибабина.
Ключевые слова: православная поэзия, художественная гипотеза бытия, христоцентричность.
Цитата, вынесенная в заглавие настоящей статьи, открывает стихотворение «О, быть бы заодно со всеми», написанное русским поэтом конца ХХ века Борисом Чичибабиным, творчество которого удостоилось высочайших оценок современников. «Он тонкий поэт, замечательный мастер, создавший свою поэтику…Он – великий русский поэт», - такой явилась оценка творчества поэта Е.Рейном [1,356] Без его стихов, уверенно утверждает Е.Евтушенко в предисловии к сборнику стихотворений Чичибабина «Колокол», «невозможна отныне ни одна настоящая антология русской поэзии» [2,7]. Заметим, что сборник этот был назван критиками не просто хорошей, даже не прекрасной, а «великой книгой»[3,4], в которой с огромной силой выразилось родовое качество поэзии Чичибабина - «всемирная отзывчивость», редкий дар сочувствия чужой боли, переживания ее как своей личной. Вместе с тем творчество его не получило в нашем литературоведении системного анализа. И. думается потому, что недостаточной была сама его методология. Об этом, в частности, пишет М.М. Дунаев, автор шеститомного труда «Русская литература и православие»:«По многим причинам основное своеобразие русской литературы исследователями и критиками было мало затронуто. А важнейшее в нашей культуре и словесности – ее православное миропонимание, религиозный подход к отображению жизни. В нашей литературе всегда присутствует попытка найти разгадку Неведомого – о Боге, о Бытии, о смысле жизни, добре и зле - о том, что ждет за гранью жизни и смерти. От чего эта сосредоточенность на духовной сущности человека? От Православия»[4,312].
Однако официальное литературоведение до сих пор как бы избегало такого взгляда на русскую литературу. В том числе и на поэзию Чичибабина. Одним из первых сосредоточенность поэзии Чичибабина на осмыслении духовной сущности человека заметил философ и литературный критик Г.С.Померанц, который назвал творчество Б.Чичибабина «поэзией духовного опыта» [5,124]. В свете осмысления своеобразия русской православной поэзии это определение представляется нам очень важным. И прежде всего потому, что оно проясняет саму сущность того, что сегодня называют «православной литературой» вообще и «православной поэзией» в частности. Следует признать, что однозначного понимания здесь нет ни у представителей литературоведческой науки, ни у представителей Русской Православной Церкви. Об этом свидетельствуют, например, материалы Круглого стола, проведенного в июле 2009 года газетой «Книжное обозрение»[6,4]. Под православной литературой в первую очередь подразумевается литература церковная: богослужебная, проповедническая, житийная, богословская, и т.д. В таком наполнении термина сходились все участники. Но когда речь заходила о литературе художественной, то осмысление ее участниками оказывалось порой диаметрально противоположным: от утверждения, что «православной является вся литература, которая раскрывает красоту мира, созданного Богом, глубину и сложность высшего Божьего творения – человека, пусть и в его падшем состоянии, необыкновенные пути Промысла Божьего в жизни людей. В этом смысле сюда подходят и Пушкин, и Чехов, и Сент-Экзюпери, и Толкиен, и даже Лев Толстой с его «Анной Карениной» и «Войной и миром». То есть, практически все в мировой литературе, за исключением богоборчества, «игр в бисер» и пошлости» (иеромонах Симеон (Томачинский), руководитель издательства Сретенского монастыря) до мнения, что под православной литературой следует понимать только «такие произведения, которые создает православный верующий автор, переносящий в них свою веру и свои убеждения» (Ольга Голосова, главный редактор издательства «Лепта»), когда непременным условием того, чтобы книга была «православной», оказывается принадлежность автора к Православной Церкви, причем не просто принадлежность по крещению, но воцерковленность, т.е., участие в Таинствах и глубокое знание православного вероучения.
На наш взгляд наиболее научной и наиболее точной в этом отношении является точка зрения М.М.Дунаева, доктора филологических наук, профессора Московской Духовной академии и автора вышеназванного труда, который своеобразие православной литературы видел в «мере соответствия тех или иных смыслов литературного произведения высшему образцу, который дан нам в Евангелии» (4, 313). Знание этого образца безусловно необходимо и автору, и исследователю-литературоведу. Существенной, однако, здесь становится оговорка М.М.Дунаева, что речь идет не об эстетической сфере творчества, не о художественных особенностях произведения, которые действительно нельзя поверять Катехизисом, а о системе мировоззрения художника. Вместе с тем в литературе каждый художник, воплощая свое миропонимание, выражая свою точку зрения, делает это не прямо, а опосредованно, через художественный образ, в котором эстетическая составляющая значит не меньше, чем мировоззренческая. Справедливым представляется нам замечание В.Мусатова о том, что «поэзия начинается не столько с «идеи» в её философском, логическом качестве, сколько с непосредственно-личностного отношения к миру и к самой философии познания. В философской поэзии всегда «работает» индивидуальная гипотеза бытия, логический перевод которой может показаться и наивным и бедным»[7,8]. Эта гипотеза и находит свое художественное воплощение в самобытной лирической системе каждого настоящего поэта, в его художественном образе мира, в степени органичности всех его составляющих. При отсутствии такой органичности литература, поэзия перестают быть художественными по определению.
Показательно, что анализируя состояние современной нам литературы, которая издается под рубрикой «православная», исследователи как раз и отмечают, что качество ее в большинстве случаев вызывает тревогу. Об этом довольно точно и саркастично высказался писатель и литературный критик иерей Алексий Плужников в своем ироничном произведении «Как стать знаменитым православным писателем. Пособие для начинающих»: «Для начала запомни, — наставляет будущего великого литератора отец Алексий, — у тебя есть главное: ты православный! Поэтому половина задачи выполнена. Писателем быть ты легко научишься, а чему научить читателя — ты уже знаешь (после вечерних педагогических курсов при местном монастыре миссионерской направленности)»[8]. К сожалению, в огромном большинстве случаев произведения таких авторов вызывают у читателя с развитым вкусом чувство неприятия, а у неподготовленного читателя не только не формируют этот вкус, но и отвращают от самого чтения. «Все попытки такой проповеди через литературу убивают саму литературу, - подчеркивает отец Алексий,- ибо требуется не только желание, но и умение рассказать так, чтобы не было пошло, навязчиво, в духе протестантских гимнов («Как я принял Христа в своё сердце!»)[8].
В этой связи закономерно возникает вопрос о том, какая же поэзия сегодня может в полной мере соответствовать названию «православная» и творчеством каких российских поэтов она представлена. Иван Жданов, русский поэт последнего десятилетия, в одном из интервью заметил: «Если говорить о русской поэзии, она, можно сказать, неотторжима от православного сознания, поскольку эти два пласта прочно взаимосвязаны. Мало того, что она родилась из самого Православия, ее корни именно там» [9]. Он подчеркивает, что поэзия русская несла и несет этот православный заряд через века, что даже в самые заидеологизированные времена эта традиция не прерывалась. Наличие этой традиции подтверждают и работы литературоведов. В частности в работе И.А.Есаулова « Категория соборности в русской литературе» приводится целый ряд имен ученых, описывающих русскую литературу в контексте православной культуры[10].
В плане изучения поэзии интересными представляются наблюдения Ю.Милославского, заметившего, что историческая миссия Б.Чичибабина как поэта состоит в воскрешении связей с особым ее направлением в литературе предшествующей. «Чичибабин – один из изысканнейших наших поэтов. Он ориентируется на русскую поэзию ХУ111века, - замечает Милославский, - но не на ту поэзию, с которой мы все более или менее знакомы: Державин или, скажем, Богданович, а на самый сложный пласт русской поэзии, который и по сей день изучен недостаточно, - это духовная мистическая поэзия, главным представителем которой были князь Ширинский – Шихматов, Семен Бобров, те самые пресловутые «архаисты». Х1Х – ХХ века отучили нас от такой… поэзии, прямо призывающей к добру, обращающейся к Творцу» [11,183-184].
В этой связи творчество Чичибабина, как нам представляется, заслуживает особого внимания, так как позволяет увидеть в нашей современной словесности такую ее особенность как развитие традиций православного миропонимания, того, что М.М.Дунаев называет «основным своеобразием русской литературы»[4]. Кроме того, интерпретация произведений русской литературы второй половины ХХ века с этой точки зрения имеет не только теоретическое значение, но является актуальным и для процесса преподавания литературы, целью которого является не только вооружение учащихся современным знанием русской культуры, но и формирование их духовно-нравственных ценностей.
Как справедливо отмечает С.Страшнов, учитель литературы сегодня оказался в очень непростом положении. «Если к обозреванию поэтических открытий 60-х – начала 80-х г.г. он все-таки подготовлен как слушатель-читатель «громких» и «тихих», Ю.Кузнецова и В.Высоцкого, если о каждом их них вместе и по отдельности ещё сохранилась в библиотеках доступная и обильная критическая литература, то литература последних лет для большинства из нас terra incognita или даже terra aliena (земля чужая») [12,128]. Заметив, что периодическая печать лишь изредка предлагает материалы на заданную тему и что в этих редких публикациях сектор обзора узок, а круг идей не слишком богат, он подчеркивает: «Не сбылись пока и претензии начертить карту современной поэзии…: нечеток масштаб, а, значит, и величины, и расстояния приблизительные» [12,128].
Вместе с тем активные попытки уточнить карту русской поэзии конца ХХ – начала ХХ1 века можно найти. И в первую очередь в работах И.Шайтанов, известного специалиста по современной русской поэзии, «Когда открылись архивы, когда попало в печать то, что десятилетиями писалось «в стол» без надежды на публикацию, оказалось, что поэтическое слово не утратило своего достоинства,- пишет он.- Из поэтов последнего времени наиболее громко в этот момент прозвучали имена незадолго перед тем умершего Бориса Слуцкого (1919 – 1989) и Бориса Чичибабина (1923 – 1994) При этом И.Шайтанов особо выделяет последнего. «Случайных заметок и беглых суждений у Чичибабина читатель не найдет. Его взгляд не менее внимателен и нравственно беспристрастен, чем у Слуцкого. Однако жестокость нравственного приговора естественно сменяется у него п л а с т и ч н о й (разрядка авт.) богатой интонацией, когда он заговаривает о том, что его, быть может, интересует более всего… » [13;II,232 ].
Любопытно, что подсказку к анализу его лирики Б.Чичибабин дал сам в одном из интервью, четко определив круг своих интересов, назвав то, что было для него главным: «Главное - это мое отношение к Богу, мои отношения с Богом… Все зло, вся тьма и тяжесть нашей жизни оттого и в том, по-моему, что в ней перестало ощущаться Главное и поэтому сама жизнь лишилась смысла и значения, лишилась подлинности»[14, 423]. С особой лирической силой и выразительностью эта позиция поэта воплотилось в программном для него стихотворении «Я на землю упал с неведомой звезды». Уже в первой строке этого стихотворения оказываются сопряженными земное и небесное начала, дух и явь – «земля» и «звезда»: «Я на землю упал с неведомой звезды». Эпитет «неведомая», как представляется, в этом контексте приобретает дополнительный смысловой оттенок «не получившая признания», «не пользующаяся популярностью». Самой формой начальной строки стихотворения подчеркнута чужесть лирического героя уродливой и грубой действительности. Строка явно представляет собой переосмысленную поэтом в свете своей идейно-художественной задачи экспрессему «с луны (с неба) упал» со значением непонимания и неприкаянности.
Это состояние рождает мучительную боль и не проходящую тревогу в душе лирического героя, что обнаруживает композиция стихотворения. На шесть катренов здесь приходится шесть вопросов, жгучих, настоятельно требующих ответа: «Как с буднями, звезда, нездешним сердцем слиться?», «Что делать мне, проснувшись, поутру?», «Что значу я, звезда?», «Дано ль мне полюбить косматый мир людей?», «И как мне быть, звезда, на каменной земле, где телу земляка люба своя рубаха?», «Как жить мне на земле, ни с чем земным не споря?» Прямого ответа на эти вопросы нет. Он - в самой позиции лирического героя, в его верности своему идеалу.
Как жить мне на земле, ни с чем земным не споря?
Да будут сны мои младенчески чисты,
И не предам вовек рождественской звезды,
откуда я упал на землю зла и горя.
Эпитет, появляющийся в финале стихотворения – «рождественская звезда» находится в явной ассоциативной связи с образом звезды Вифлеемской, которая возвестила людям о рождении Иисуса. Это образ-символ Христа, за которым стоит сложный традиционный семантический комплекс, связанный мотивом добра, любви, человечности. Это ему приносит клятву на верность лирический герой («не предам вовек»). Примечательно, что окружающий мир представлен в стихотворении метафорой «бесколокольная мгла». Наличие такого рода тропов не может быть не связано с особым углом зрения поэта – ощущением отсутствия Бога в жизни людей. Драматическую напряженность стихотворению придает прием повтора образа звезды. Он отражает градацию, нарастание чувства внутри стихотворения и как бы замыкает лирическое пространство поэтического космоса на внутреннем состоянии человека. Показательно в этом отношении и другое стихотворение «Искусство поэзии», отражающее главное нравственное правило поэта. Оно открывается удивительным образом – оксюмороном: «Всяк день казним Иисус. И брат ему поэт». Образ очень точно определяет не только ощущение поэтом своего времени как постоянного, ежедневного распятия в мире добра, но и его нравственный ориентир, его высочайшую меру жизни, коей является Иисус Христос. Именно в этом качестве – как мера жизни человека – образ Иисуса Христа проходит через целый ряд стихотворений поэта ( «С далеких звезд моленьями отозван», «Рождество», «Львов», «Искусство поэзии», «Взрослым так и не став». «Исповедным стихом не украшен», «Пушкин», в ряде сонетов из цикла «Сонеты любимой», и др.). И даже в тех стихотворениях, где не названо земное имя Сына Божия, он присутствует ассоциативно, как, например, в цикле «Современные ямбы»:
Среди родного бездорожья,
как у Голгофского креста,
на нас восстала кара Божья –
национальная вражда.
Восприятие нашей действительности с ее социальными бедами, главной из которых становится национальная вражда, как Голгофского распятия, как величайшей муки передает остроту переживания поэта и ее причину - затмение разума человеческого как результат забвения людьми главной заповеди Христа, как их отпадения от Бога и в день казни Сына Божия, символом которого стало затмение солнца. В стихотворении «Нехорошо быть профессионалом» еще одна ассоциативная связь, во многом определяющая специфику поэтического творчества Чичибабина:
На кресте взлетать с Голгофской кручи –
у смертных нет такого ремесла».
В этом стихотворении Чичибабин утверждает мысль о том, что делает стихи – Поэзией, что дает силу поэтическому Слову. Для Чичибабина – это дар сочувствия, сострадания, способность принятия на себя вину за боль и беду человеческую. И высшая мера этой способности для него – распятый на Голгофе Христос. В этом смысле вся поэзия Чичибабина – христоцентрична. И именно это определяет ее неповторимое своеобразие.
Непреходящим чувством вины за искалеченный людьми мир, жизнь, за «богоотпаденье» их и свое полнится его стихотворение «Спокойно днюет и ночует»
Спокойно днюет и ночует,
кто за собой вины не чует,
он свой своим в своем дому,
и не в чем каяться ему.
Он в хоровом негодованьи
отверг и мысль о покаяньи,
а я и в множестве один,
на мне одном сто тысяч вин.
На мне лежит с рожденья
проклятье богоотпаденья,
и что такое русский бунт,
и сколько лиха стоит фунт.
И кровью тучи моросили,
когда погибло пол-России
в братоубийственной войне,
и эта кровь всегда на мне.
Масштаб ощущаемой вины - «проклятье богоотпаденья», ее огромная давящая тяжесть подчеркнуты гиперболой - «сто тысяч вин», усиленной здесь еще и оппозицией «один» - «сто». Она, вина эта, вбирает в себя даже те исторические события, за которые лирический герой, казалось бы, и не должен чувствовать вины, ибо не был их современником. Но раз они – порождение тех идеалов, тех принципов, которые были когда-то в начале жизни приняты лирическим героем и которые причинили так много лиха России, он не может снять с себя ответственность за них.
Чувство совести, стыда никогда не оставляет его, не дает ему покоя. И даже встреча с тем, что было для него добром в жизни – с любовью, дружбой, с человеческим достоинством – не успокаивает, а с новой силой заставляет чувствовать свою вину, свою недостойность.
Когда наш облик злом изломан
и ложь нас гложет,
на то и рыцарь, что рабом он
пребыть не может.
Что я рабом, измучась рухну
в пустыне смрадной,
прости, прости мне, лучший друг мой,
прости мне, брат мой.
Удивительно тонкое чувство Чичибабиным слова здесь рождает выразительнейшие звуковые метафоры: «злом изломан», «ложь гложет», где в самом характере действия воплощается деструктивная суть того, что их порождает.
Существенно, что в этой своей «виноватости» лирический герой Чичибабина не делает различий между своими, близкими, и теми, кто далеко. Это же чувство ответственности и вины своей лирический герой Чичибабина испытывает и размышляя о трагической судьбе армянского народа («Третий псалом Армении»), и попав в музей жертв холокоста в Яд - Вашеме в Израиле.
Войдя в музей тот в Яд-Вашеме я,
прервавши с миром отношения,
не обвиняю темный век, -
с немой молитвой жду оплаты,
ответственный и виноватый,
как перед Богом человек.
В этом стихотворении, как ни в каком другом, пожалуй, проявляется своеобразие личности лирического героя Чичибабина. Оно связано здесь с особым пониманием ответственности человека за жизнь именно перед Богом. «Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти», – заметит он в стихотворении, посвященном иконе первых русских святых Бориса и Глеба. Человек сам всегда определяет свой жизненный выбор, и сам должен отвечать за это.
Заметим, что в своем ощущении неблагополучия жизни, нашедшем выражение и в отмеченных выше, и в целом ряде других стихотворений, Чичибабин не был одинок. Это же чувство разделял Д. Самойлов, один их самых глубоких в русской поэзии лириков, близкий Чичибабину своей сосредоточенностью на проблеме осмысления сущности человеческого бытия и обостренным чувством прекрасного.
…Ленивец, нелюбитель спешки,
И постепенности пророк,
Я раздавал свои усмешки,
Пока всему не вышел срок.
Теперь уже не до усмешек,
Когда азартно, как юнец,
Нагромоздив орлов и решек,
Играет время в расшибец.
И делает попытки
Втянуть нас в дикую войну,
Чтоб мы рассыпались от битки,
Как гривенники на кону.
«Три стихотворения» [15; II, 215].
Сходство позиций Самойлова и Чичибабина проявляется даже в характере образности, в характере ассоциаций, связанных с осмыслением времени. Жизнь современного им общества в их оценке не есть собственно жизнь, это имитация её, игра. Жестокий азарт, алчность отличают эту игру у Самойлова. «В расшибец» - здесь не только указание на вид игры, это нечто гораздо более страшное - стиль, образ поведения людей, втянутых в игру и теряющих в ней души. Не случайной оказывается и ассоциация этой игры с войной, по сути, войной людей против самих себя. Эпитет «дикая» ясно отражает неприемлемость этих игр для лирического героя Д. Самойлова. Но в отличие от лирического героя Чичибабина, постоянно и болезненно чувствующего свое родство с «игроками», его герой оказывается как бы вне игры и, пусть не иронизирующим по поводу мироустройства, а ужасающимся им, но, тем не менее, все-таки наблюдающим ситуацию как бы со стороны.
Неприемлемы эти игры и для лирического героя другого поэта – современника Чичибабина - Иосифа Бродского. Поэтому так похоже на чичибабинское его отношение к тем, кто «согбенно» принимает их условия:
Кровь моя холодна.
Холод её лютей
реки промерзшей до дна.
Я не люблю людей.
Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то не-
покидаемый вид.
Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
что выражает лесть
неизвестно кому.
«Натюрморт» [16; I, 346].
Но его взгляд Бродского подчеркнуто остранен, более резок, потому что он не связан, как лирический герой Чичибабина, чувством своей вины. Поэт как бы приглушает накал эмоций сразу же, первой строкой подчеркивая это свое хладнокровие. И затем резко доводит это впечатление до абсолюта сравнением с рекой, промерзшей до дна.
Жесткость и напряженность взгляда отражается и в самой структуре стиха. Короткая строка стихотворения становится отражением динамики этого взгляда, постоянное перемещение его с объекта на объект в поисках отыскать что-то выразительное, перемещение без малейшей задержки. Поэтический перенос здесь становится дополнительным средством передачи этого движения. Выделяющееся при этом отрицание «не» становится значимым отражением видимости, призрачности жизни в лицах людей.
Обращение поэта к акцентному стиху, допускающему относительно свободное варьирование ритмическими ударениями, также способствует созданию этой резкой динамики. Вначале сильными акцентами первых слогов стиховых строк подчеркивается активность выражения чувства лирическим героем. Но затем акценты эти ослабевают и в третьей строфе в последних трех стихах гасятся совсем, отражая и угасание лирического героя к предмету, что подчеркнуто началом следующей четвертой части стихотворения:
Вещи приятней. В них
нет ни зла, ни добра.
Еще одной иллюстрацией по-сособому ощущаемого поэтами ужаса бытия может стать стихотворение А.Галича, особенно близкого Чичибабину своей жизненной позицией, - «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира». В нем с впечатляющей выразительностью передана абсурдность действительности, по поводу которой едко иронизирует поэт, чье творчество Чичибабин считал оправданием своего времени [17,68-78 ].
Но при всей очевидной близости взглядов поэтов на современную действительность, лирический герой Чичибабина оказывается личностью уникальной. Она связана с тем постоянно усиливающемся чувством его собственной вины и ответственности за то, что «что нет у нас Бога, что ложь стала воздухом нашим» и острым чувством своей греховности:
Я причинял беду и боль,
и от меня отпрянул Бог,
и раздавил меня, как моль,
чтоб я взывать к нему не мог.
(«И вижу зло, и слышу плач»)
Глобальное ощущение зла, переполненность им всего жизненного пространства, где все оказываются жертвами и все палачами, рождает у лирического героя такое же огромное, ничем не искупаемое чувство собственной вины. Образ Бога, в ужасе отпрянувшего от него, - гипербола, отражающая крайнюю, предельную степень ощущения лирическим героем своей виновности.
Чувство такого страшного, испепеляющего душу накала оказывается не минутным состоянием, переживаемым лирическим героем, а его константой, неизменной чертой личности. Позднее прозрение, которое приходит к лирическому герою, и искреннее раскаяние в своей прежней наивной вере в торжество идей коммунизма, не только не утишает чувства вины, но, наоборот, опоздание это еще более усугубляет её.
Вместе с тем это тяжелейшее чувство вины не остается у него неизменным. И хотя ощущение тяжести греха («Как больно стать навеки виноватым неискупленно и невозмещенно») остается в нем всегда, но, постепенно, приходит и осознание того, что в самом этом чувстве, при всей его тяжести, есть исцеляющее душу начало. Так в стихотворении «Генриху» чувство вины неожиданно ассоциируется у него с ощущением счастья: «Какое счастье Отчему крыльцу нести в себе вину, а не обиду». Противопоставление вины и обиды оказывается очень существенным. Находящиийся в постоянном духовном поиске лирический герой Чичибабина на определенном этапе приходит к пониманию того, что чувство обиды неконструктивно, что оно и есть то самое зло, которое поселяется в душе человека, деформируя её. Осознание же вины. покаяние – шаг к искоренению его, к обретению душевного равновесия.
Глубокую его убежденность в справедливости этой мысли и стремление вызвать доверие читателя к своему духовному опыту отражает его клятва в стихотворении «Ежевечерне я в своей молитве»: «И все ж клянусь, что вся отвага Данта не так надежна и не благодатна, как свет вины, усиленный любовью». В метафоре - «свет вины» - как раз и отражается это обновленное понимание. Нельзя не заметить здесь приближения чичибабинского лирического героя к христианской традиции понимания обиды и вины, по которой должно прощать обидчикам своим. В стихотворении «Я почуял беду» он вновь повторяет эту мысль:
И прощенье врагам – не затем, чтобы сладко спалось им,
а чтоб стать хоть на миг нам свободней и легче самим.
Чувство прощения обид и покаяния для лирического героя этого стихотворения становятся в определенной мере залогом воскрешения души, обязательным условием её сохранения.
Свою роль в формировании такого взгляда сыграло, как отмечает сам Чичибабин, и его знакомство с философией Н.Бердяева, с его книгами, и в первую очередь с «Судьбой России», где философ размышляет о том, кто есть человек, обиженная ли он невинность, пленник у внешнего зла, или преступник перед высшей правдой, грешник, порабощенный внутренней для него силой зла, за которую он сам ответственен. «Сознание же,- подчеркивает Бердяев, - наступает тогда, когда освобождается человек от лживой идеи, что он лишь пленник у посторонней ему злой стихии, что он обиженный лишь внешней силой, когда возвращается к человеку его высшее достоинство, повелевающее самого себя считать виновником своей судьбы и ответственным за зло. Недостаточно человека освободить от внешнего насилия, как то думает социальная религия наших дней, нужно человеку освободиться от внутреннего зла, которое и рождает насильственную связанность природы и смертоносный ее распад. Человек должен стать внутренне свободным, достойным свободы вечной жизни: он должен осознать свой грех, в котором участвовал, и религиозную свою связь с искуплением [18,14]. Это положение учения Бердяева оказалось весьма созвучно мироощущению Чичибабина, что и отразил характер его лирического героя.
Но, восприняв саму идею покаяния как освобождения от ошибок, от лжи, лирический герой сохраняет и свой особый подход к этой теме. Чувство вины для него всегда намного болезненнее, тяжелее чувства обиды:
Я все приму, на солнышке оттаяв,
нет ни одной обиды незабытой;
но судный час, о чем смолчал Бердяев,
встречать с виной страшнее, чем с обидой.
(«Ежевечерне я в своей молитве»)
Он имел право на такое сравнение, выстраданное им, познавшим в жизни горечь многих незаслуженных обид. «И меня обижали – безвинно, взахлеб, не однажды, и в моем черепке всем скорбям чернота возжена»,- признается он в стихотворении «Я почуял беду...», как бы обосновывая это свое право.
Чувство абсурдности действительности, потери смысла, утраты жизненных ориентиров временами становится таким глубоким, что приводит лирического героя к отчаянию и сомнению не только в окружающем мире, но и в себе самом:
Я не знаю, пленник и урод,
славного гражданства,
для чего, как я, такому вот
на земле рождаться.
Никому добра я не принес
на земле на этой,
в темном мире не убавил слез,
не прибавил света.
Я не вижу меж добром и злом
зримого предела,
я не знаю в царстве деловом
никакого дела.
Я кричу стихи свои глухим,
как собака вою…
Господи, прими мои грехи,
отпусти на волю.
В этом страстном и напряженном монологе лирического героя проявляется его беспощадное отношение к самому себе, уровень его требовательности к самому себе, его ощущение собственной несвободы и искалеченности и крайняя степень страдания и одиночества – «Я кричу стихи свои глухим, как собака вою…»
Ощущение своей вины перед людьми, перед миром всегда отчуждает виновного от мира и от тех людей, кто не раъделяет этого чувства, кто «спокойно днюет и ночует». Это происходит и с лирическим героем Чичибабина.
Но при этом он не только чувствует чужесть ему окружающего его социального мира, но и постоянно осознает собственную свою инородность в нем.
Душа с землей свое родство
забыть готова,
затем, что нету ничего
на ней святого.
Как мало в жизни светлых дней,
как черных много!
Я не могу любить людей,
распявших Бога.
Не созерцатель, не злодей,
не нехристь все же,
я не могу любить людей,
прости мне, Боже!
Болью искажается его облик в стихотворении «Исповедным стихом не украшен»:
И в зверином оскале и вое
мы уже не Христова родня,
и кричу, и не слышу того я,
кто хотел бы услышать меня…
Не мои ни пространство, ни время.
Лирический герой Чичибабина как бы оказывается на положении аутсайдера по отношению к нормам общества, в котором находится: «Я и жил как будто не был".
Между родиной и небом». Такое положение субъекта немецкий литературовед В.Роте определил очень точным термином «социальная внепространственность» - «soziale Ortlosigkeit» [19,357]. Этим состоянием и определяется еще одно характерное для лирического героя Чичибабина чувство – одиночество, приобретающее в лирике поэта характер мотива.
Н.Пестова, исследуя профили чужести в лирике немецких эксарессионистов, замечает, что само мироощущение чужести амбивалентно по своей природе, что оно обладает не только критическим потенциалом, но и огромным креативным началом [20,77]. Именно поэтому и возникает в поэзии Чичибабина образ мира иного, своего, «созидаемого любовью». В стихотворении «Взрослым так и не став» он преломляется в метафоре «одиночная школа любви». Любовь оказывается для лирического героя той единственной силой, которая способна спасти человека и мир.
С Украины в Россию уже не пробиться без пошлин –
еле душу унес из враждой озабоченных лап.
Кабы каждый из нас был подобьем и образом божьим,
то и вся наша жизнь этой радостной школой была б…
Но лишь ею одной, что когда-то божественной мнили,
для чьего торжества нет нигде ни границ, ни гробниц,
нет, спасется не мир, но спасется единственный в мире,
а ведь род-то людской и слагается из единиц.
Ну и что за беда, если голос мой в мире не звонок:
Взрослым так и не стал. Чем кажусь тебе, тем и зови.
Вижу Божию высь. Там живут Иисус и ягненок.
Дай мне помощь и свет, всемогущая школа любви.
Остро ощущаемому «бездорожью» современного ему социального мира, Чичибабин противопоставляет свой путь человека к гармонии с миром и самим собой – путь внутреннего совершенствования, исцеление человека и мира любовью. В появлении и трактовке темы любви в своей лирике поэт в соответствии со своим мироотношением оказывается также христоцентричным. Путь к Храму, к Христу оказывается для поэта «жданным», желанным и бесконечным. В стихотворении «Опять я в нехристях» отчетливо проявляется это противопоставление: «…и вдаль я с вами не ездок, мой путь намного дальше». Для его лирического героя есть «даль» земного времени, земной жизни, земного пути и та, что «намного дальше», жизнь души в Вечности. Однако, это уже особая тема творчества Чичибабина, требующая специального рассмотрения.
Наши наблюдения над лирикой Б.Чичибабина позволяют нам утвердиться во мнении, что современная православная поэзия высокого образца существует. Ее художественная, зстетическая ценность - безусловна. И это именно поэзия духовного опыта, отразившая и драму времени безверия, и радость и чудо обретения жизненных ориентиров, и трудность пути к Богу для современного человека. Она заставляет читателя думать и сопереживать, зовет и побуждает к совершенствованию души. «У меня такая мания, что мир Поэзия спасет», - сказал однажды Чичибабин. Слово поэзия им написано с большой буквы. И наша задача – задача литературоведов и учителей словесности сделать так, чтобы она, эта Поэзия с большой буквы, стала достоянием всех, чтоб голос поэта был услышан.
Литература:
- Рейн Е.Б. Выступление на вечере памяти Б. Чичибабина 29 марта 1995 г. // Борис Чичибабин. Раннее и позднее. Харьков: «Фолио».- 2002.- с. 356.
- Евтушенко Е. Предисловие // Б. Чичибабин. Колокол.- М.: Известия.-1983.-с.7.
- Иванова Т. «Всяк день казним Иисус // Книжное обозрение. - 1990.-№6.- с.4.
- Дунаев М.М. Православие и русская литература. В 6-ти частях. Ч. VI/1. Издание второе, исправленное, дополненное. — М.: Христианская литература. 2004. — 512 с.
- Померанц Г.С. «Одинокая школа любви»: Поэзия Бориса Чичибабина. М.: ж. «Дружба народов».-1995.- № 12.- с.124
- Книжное обозрение. Круглый стол «Что такое православная литература?»- М.: - Июнь, 22.-2009 . – с .4
- Мусатов В.К. Художественные традиции современной поэзии.- Иваново.-1980.- с.8.
- Плужников Алексей, иерей. Как стать знаменитым православным писателем? (Пособие для начинающих авторов).-www. psevdo-net/index14
- Жданов И. Наша поэзия неотторжима от православного сознания. – www.evangelie.ru/forum/t39998htm
- Есаулов И.А. «Категория соборности в русской литературе.- Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского гос.ун-та.-1995.-с.6.
- Милославский Ю. Наша инфантильная эпоха Чичибабина не понимала // Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях.- Харьков:- «Фолио».- 1998.-с.183-184.
- Страшнов С. Русская поэзия ХХ века в выпускном классе.- М.:»Просвещение».-1999.- с.128.
- Шайтанов И. Художественные поиски и традиции в современной поэзии. Б.Слуцкий, Б.Чичибабин, Ю. Кузнецов // Русская литература ХХ века. Учебное пособие для общеобразовательных учебных заведений. В 2–х ч. Под. ред. В. Агеносова. М.: «Дрофа».- 1996. – Ч.2.- 262 с.
- Чичибабин Б. Мысли о Главном.// Б.Чичибабин в стихах и прозе. - Харьков:- «Фолио».- 2002.-с. 9-10.
- Самойлов Д.С. Избранные произведения в 2-х т.т. - М.: Художественная литература.- 1989.-т.2. – с.215
- Бродский И. Стихотворения и поэмы. В 2-х т.т. — СПб.: «Вита Нова», 2011. — 1232 с.
- Оглоблина Н.М. Анализ лирического стихотворения. – Комсомольск-на-Амуре.- 1997.- с.68-78.
- Бердяев Н. Судьба России. М.: «Эксмо – пресс».- 2001.- с. 14
- Rjnhe W/ Der Exspressionismus. Theologische, sociologische und anthropologische Aspect tintr Literatur. Frankfurt/ Main.- 1977.- с. 357
- Пестова Н.Лирика немецкого экспрессионизма: профили чужести. Екатеринбург.:-1999.- с.77.
- Чичибабин Б. В стихах и прозе.- 3 –е изд., испр.-Харьков.: «Фолио».- 2002.- с.463
- Борис Чичибабин. Раннее и позднее. - Харьков.: «Фолио».- 2002.- с.479
